— Бей по амбразурам! Захватывай выход!

Потом он увидел, что весь взвод во главе с Дубровкой уже совсем близко, и закричал, надрывая голос:

— Бей блиндажи! По траншеям! Вперед!

И только после этого Юргин увидел, что он стоит на такой высоте, с которой открываются широчайшие просторы подмосковной земли. Давно Юргину не случалось одним взглядом охватывать такое огромное пространство. Да какое! Бесконечно дорогое и несказанно милое русской душе: холмистые поля с колхозными токами, извилистые долинки речек с деревнями под ивами, зубчатые стены еловых лесов, светлые березовые рощи, все в сверкающей белизне зимы… И Юргину невольно, с волнением до дрожи, подумалось: за один единственный взгляд на этот родной мир можно сложить свою голову в бою! И Юргин вновь закричал что было силы в его голосе:

— За родину, вперед!

С северо-восточной стороны на вершину Барсушни в это время ворвались танки и бойцы мотострелкового батальона гвардейской бригады. Танки бросались то в одну, то в другую сторону, оседая на месте раздавленных блиндажей, а стрелки с гамом и пальбой рассыпались по траншеям…

…Смотря на высоту, Шаракшанэ восхищенно воскликнул:

— Герои! Лихие герои!

Майор Озеров не ответил. Устало опираясь левым плечом на ствол ольхи, коротко поглядывая на вершину Барсушни, он хватал с ближней елочки комья снега и глотал их торопливо, жадно: в груди его пылало…

VIII

Лена Малышева, вступая добровольно в армию, много думала о том, как будет участвовать в первом бою. Ее нисколько не пугало боевое крещение. У Лены никогда даже и не появлялась мысль, что идти в бой — страшно и опасно: так велико и властно было в ее душе ощущение безмерной потребности быть сейчас на войне, благородства и красоты воинского труда советских людей. Готовясь к боевому крещению, Лена думала только о том, как ей лучше выполнить свои обязанности на поле боя, и была счастлива, что ее воображение всегда милостиво и щедро рисовало перед ней те картины, какие отвечали большой потребности ее души.

Но ни одной картины, созданной воображением до боя, Лена не увидела в бою. Все здесь до обидного противоречило тому, к чему привыкла Лена прежде за долгие часы раздумья, — и звуки, и краски, и чувства…

…Лену измучили собаки. От свиста пуль они припадали к земле и даже зарывались в снег, — не хватало никаких сил сорвать их с места. Если разрывался вблизи снаряд, они с визгом бросались куда попало и тащили Лену за собой на поводке волоком. Они боялись огня и дыма. Но самое главное они боялись раненых. Услышав стон раненого, они ни за что не подходили к нему — упирались, рвались в стороны, рычали и скалили зубы. Всему виной была Найда. Должно быть, она уже побывала, и не совсем благополучно, под огнем; она так боялась свиста и грохота, так металась, визжала и взлаивала, что всей упряжке было жутко… "Да разнеси вас на клочья, будь вы трижды прокляты! — сквозь слезы кричала Лена на ошалелых собак, сдерживая их и смахивая с лица снег. — И кто только выдумал эти упряжки! Да я бы без вас… я бы больше вынесла раненых! Пропадите вы пропадом, дурные морды!" И опять падала в снег, тащилась волоком за упряжкой…

С большим трудом, со слезами удалось Лене вывезти двух тяжелораненых с Барсушни, когда наши пехотинцы и танкисты сбросили оттуда противника.

В третий раз упряжка шла на высоту послушнее — проторенной тропой. Но на Барсушне уже не осталось тяжелораненых, а легкораненые категорически отказывались от помощи:

— Вперед, сестрица, вперед! Сами доползем!

С высоты хорошо было видно все поле боя.

В левой стороне, за шоссе, по всему огромному покатому полю рвались снаряды и, точно из земли, выплескивало языки огня; там в дыму мелькали наши танки…

В правой стороне, за мысом слового леса, тоже стоял сплошной орудийный грохот; у деревни Горки слышались особенно сильные взрывы и поднимались клубы густого, черного дыма…

Только в центре, у большого, заросшего чернолесьем оврага, который выходил непосредственно к западной окраине Скирманова, было значительно тише, чем вокруг.

Лена не могла понять, что происходило здесь. Два наших танка то подходили к оврагу и крутились там по мелкому кустарнику, то выходили в поле и, постояв, двигались в сторону рощицы, охранявшей склон высоты с запада. У оврага и рощицы мелькали фигуры солдат. Солдаты не бежали вперед, в атаку, что нужно было, по мнению Лены, делать сейчас, тем более, что деревня близко, а сходились кучками, затем разбегались в разные стороны, зачем-то без конца метались по полю, падали, ползли… "Да что они топчутся на одном месте? — удивилась Лена. — Какая-то суматоха, честное слово!" С минуту Лена стояла на высоте, соображая, куда лучше пойти. Ей стало очень досадно, что она попала не на один из тех участков, где идет настоящий бой. Ей казалось, что она необходима сейчас где угодно и меньше всего вот здесь, у оврага, где даже и не поймешь, что происходит…

Между тем на южном скате высоты, на поле между оврагом и рощицей, шел жестокий бой. Наши танки не могли здесь прорваться в Скирманово и гусеницами уничтожали вдоль оврага вражеские блиндажи. Здесь наши солдаты дрались всем, чем можно драться в тяжелый час: штыками, прикладами, саперными лопатками, касками, ножами, камнями… Здесь в смертной ярости катались противники по земле, грызя друг друга зубами…

Рядом раздался сильный мужской голос:

— Страшно, а?

Это был командир полка Озеров.

— Страшно? — переспросила Лена. — Отчего?

Лена решила, что командир полка смеется над ней; резко дергая за поводок своих собак из траншейки, где они сбились в кучу, она крикнула высоким от обиды голосом:

— Вперед!

Она каялась, что задержалась лишнюю минуту на высоте.

— Девушка, обождите! — остановил ее Озеров. — Перевяжите вот здесь одного раненого.

Лена привязала собак за комель ивки у бруствера траншейки и открыла сумку с красным крестом. Раненым оказался какой-то лейтенант, вероятно из штаба полка; у него легко оцарапало осколком щеку.

— Так он же перевязан! — воскликнула Лена.

— Перевяжите получше…

Перевязывая лейтенанта, Лена с интересом наблюдала за всем, что происходило в эти минуты на высоте. Здесь быстро копился военный люд. Лена поняла, что на высоте уже обосновались наблюдательные пункты различных частей. Офицеры осматривали в бинокли поле боя и выкрикивали какие-то команды; связисты, надрываясь, кричали в телефонные трубки; солдаты тащили какие-то ящики, углубляли траншеи, осматривали блиндажи… Все спешили, волновались, кричали друг на друга, бегали туда-сюда. Все это интересно было наблюдать впервые, но Лена внутренне никак не могла согласиться, что у людей на высоте, в стороне от настоящего боя, есть достаточно серьезные причины вести себя так суматошно и крикливо. Она даже спросила раненого:

— Что они мечутся так?

Раненый замигал, разглядывая ее лицо.

Лена особенно утвердилась в своих мыслях с той минуты, когда обратила внимание на Озерова. Командир полка, не в пример другим, был очень спокоен. Он не суетился, а стоял в маленькой, до колен, траншейке и неторопливо осматривал в бинокль поле боя. Закончив осмотр, он заговорил с комбатом Шаракшанэ; да, он говорил отрывисто, резко и громко, но иначе и нельзя было говорить: часто мешали близкие разрывы снарядов — противник начал обстрел потерянной высоты.

Указывая вправо, в сторону продолговатой рощицы, Озеров сказал Шаракшанэ:

— За правым флангом смотри в оба!

— Вот этот лесок тоже подозрителен…

— Да, туда выдвинуть две пушки… А здесь?

— Подождем немного!

К Озерову подошел красный, разомлевший, словно только что из бани, коренастый капитан средних лет — это был начальник артиллерии полка.

— Где твои пушки? — резко спросил его Озеров.

— Сейчас будут, товарищ майор!

— Смотри, не зевай! — погрозил Озеров.

— Да вон они, идут!

— Занимай позиции! Быстро!